РЕКВИЕМ ДЛЯ ГОЛОСА И БЕЗМОЛВИЯ
О книге воспоминаний Кирилла Померанцева
.jpg)
К. Д. Померанцев в редакции "Русской мысли". Париж, 24 апреля 1972.
Публикуется впервые.
В некрополе Александро-Невской лавры на старинном обелиске «цвета времени», неподалеку от Лазаревской усыпальницы, мне попалась на глаза полустершаяся надпись в стихах, которая сразу запомнилась. Встречал я ее и на других могилах. Гораздо позднее узнал, что в XVIII веке сенатор и князь Гавриил Петрович Гагарин, бывший также духовным писателем, составил эту эпитафию для своего надгробного памятника. Она была в большой моде и часто повторялась на всех тогдашних кладбищах:
Прохожий, ты идешь, поляжешь так, как я,
Постой и отдохни на камне у меня;
Взгляни, что сделалось со тварью горделивой.
Где делся человек? И прах зарос крапивой!
Сорви ж былиночку и вспомни обо мне!
Я дома, ты в гостях – подумай о себе!
Это прямое обращение из позапрошлого века – сквозь времена и поколения – можно было бы предпослать эпиграфом к книге воспоминаний Кирилла Дмитриевича Померанцева. В течение ряда лет в «Русской мысли» было напечатано более двадцати биографических очерков этого старейшего русского журналиста, поэта и публициста – под общим названием «Сквозь смерть». Теперь они вышли в лондонском издательстве «OPI» отдельной книгой.
Кирилл Померанцев вводит читателя в пантеон своей памяти, населенной ни в чем, в общем-то, не схожими людьми, объединенными лишь тем свойством, что большинство из них были русскими эмигрантами во Франции и что все они уже умерли. Это и есть точка отсчета настоящих мемуаров – смерть. Она приподнимает разноликие прижизненные маски, она разглаживает (часто – облагораживает) черты, примиряет врагов и объединяет друзей; она извечно загадывала загадки, разгадывая нас бесконечно отдаленным взглядом или глядя в упор, овевая цепенящим своим дыханием. Поздно ли, рано – тяжеленный занавес обрушивается, взлетает призрачная и неодолимая стена, отмежающая живых от почивших. И в непрестанной этой мистерии времени и безвременья нам по-настоящему принадлежит только прошлое и (в отличие от завтрашнего дня, властвующего над нами) мы вольны распоряжаться им – каждый на свой лад.
Как я уже сказал, большинство лиц, в духовный облик которых «сквозь смерть», сквозь пушкинскую «вечности завесу» вглядывается автор, «настоящее присутствие» которых чувствует сегодня, – русские эмигранты, но есть среди них два француза – Марсель Боди и Борис Суварин и два советских поэта, наезжавших в Париж, – Александр Твардовский и Алексей Сурков.
Галерею портретов друзей и знакомых открывает поэт и литературный критик Георгий Адамович. Уже в этом очерке становятся очевидны стилистические особенности всей книги: это живые и непосредственные рассказы, обращенные к читателю-слушателю и собеседнику. В них нет ощутимой системы; каждый вспоминается по-разному, и образ, жизнь и высказывания этих людей определяют своеобразие атмосферы каждого такого очерка. Что, скажем, может быть общего между вертким и рассудительным дельцом-богатеем Владимиром Крымовым, зазывающим на угощение поэтов и писателей, бывших великих князей и бывших балерин, как редкую птицу – для украшения безбедного застолья (так старая знать оживляла павлинами свои затейливые парки), – что общего между ним и одержимым разъедающей душу тайной, поэтом невеликого, но заметного дарования, безысходным в своей жизни, стихах и в самой смерти Владимиром Смоленским? В чем сходство между просветленной всепримиряющей верой, умиротворенной в каждом слове, жесте и облике Евгенией Юдифовной Рапп – и мучимым неотлучной чертовщиной, стряхивающим с плеча своего собеседника юркую нечисть поэтом-сюрреалистом Юрием Одарченко? Их объединяют только два обстоятельства – эмиграция и смерть. Но, судя по тому, как первая убрала свою комнату, попрощалась с подругой, «легла и уже не проснулась» (предупредив автора загодя, чтобы не приезжал в пятницу: «Меня уже здесь не будет. Я ухожу.»), – и судя по тому, как второй, держась под конец на непомерных дозах алкоголя и брома, покончил с собой, надышавшись газом, – эти обстоятельства в то же время разделяют, разнят всех их.
Однако есть еще одно связующее звено – отношение ко всем этим несхожим, неповторимым и незаурядным людям самого автора. Кроме философской антропософской подкладки (о которой не сужу из-за природной аллергии к какой бы то ни было систематизации непознаваемого и сущего), в любом из этих очерков – заразительный интерес к чужим (порою – чуждым) духовным орбитам, соединенный с терпимостью и искренней попыткой всеприятия. При этом автор неизменно остается в стороне, как бы за кадром. Его присутствие выражено ощутимее всего обращением к собственной совести: обо всем ли успел поговорить? чем помог? расспросил ли о самом главном? Свои грехи перед кем-либо, оплошности и ляпы он никогда не забывает упомянуть, а о себе, как о поэте, говорит либо со снисхождением, либо и вовсе самоуничижительно. Мне вспоминается по этому поводу недавнее стихотворение Кирилла Померанцева, обращенное, как и данные очерки, сквозь толщу смерти – к дорогой тени:
Пусть будет так. Мне ничего не надо.
Года прошли и жизнь берет свое.
От Сены веет легкая прохлада,
Зовет с собой, с тобой в небытие.
Пусть будет так: летят автомобили,
Скользят огни вдоль лунных берегов...
Да будет так, – как будто мы любили
Друг друга в этом худшем из миров.
Из общего строя книги несколько выпадает написанный в иной технике очерк о Марке Шагале. Здесь почти исключительно слышен голос самого художника – со всеми его интонациями, лаконичного, убежденного, запальчиво перебивающего самого себя. Интересно, что в отличие от всех других литературных портретов, в последних строчках даже не упоминается о смерти Шагала.
Кирилл Померанцев неоднократно обращался к сложнейшему, противоречивому до крайности, трагичному образу такого большого поэта, как Георгий Иванов (см., например, его статью «Георгий Иванов и его поэзия» в последнем, 49-м номере «Континента»). В данном случае речь идет больше о человеческой судьбе «детски ранимого» поэта, «его внутренней беззащитности, боли». Во вступительной статье Б. Филиппова некстати, на мой взгляд, приводится оценка раннего творчества Иванова, данная когда-то Блоком, и цитируется (без начала и двух последних – ключевых! – строк, будто бессмысленная половина пословицы) одно из знаменитых стихотворений поэта. Доживи Блок до зрелых стихов Георгия Иванова (всего, что было им написано, начиная с книги «Розы»), думается, он был бы внутренне самым близким ему поэтом, вплотную подошедшим к тому, что в «Розе и Кресте» он определил как «путь роковой и бесцельный»:
За бессмыслицу! За неудачу!
За потерю всего дорогого!
И за то, что могло быть иначе,
И за то – что не надо другого!
«Сквозь смерть» Кирилла Померанцева приводит на память рахманиновский «Остров мертвых» (навеянный известной картиной Арнольда Бёклина). Однако разница между ними та, что на свой поминальный остров автор этих мемуаров собрал находящихся по ту сторону нашего добра и зла – «за гранью темноты» – для того, чтобы читатель увидел их снова живыми, во плоти и крови, но увидел как бы издалека, благодаря мерцающему в конце тоннеля рассеянному свету. Свету того света.
.jpg)
Кирилл Померанцев и Булат Окуджава в редакции "Русской мысли". Париж, 1970-е.
Публикуется впервые.
.jpg)
Кирилл Померанцев, Василий Бетаки и Александр Гинзбург в редакции "Русской мысли". Париж, 1980-е.
Публикуется впервые.
АЛЕКСАНДР РАДАШКЕВИЧ
«Русская мысль» (Париж), № 3648, 21 ноября 1986
__________________________________________________
Кирилл Померанцев. «СКВОЗЬ СМЕРТЬ».
Воспоминания. Вступ. статья Бориса Филиппова.
Лондон, OPI, 1986.
|
