В ИНОЕ
В ИНОЕ
* * *
Ничего нас не исправит и ничто нас
не простит – ни возвратные дороги, ни
зачёркнутые сны. Там, за стёртым
поворотом, покачнётся тот же крест, те же
тени вожделений, та же лажа верных слов,
и сугубые решенья, и забвений хоровод.
Мы приблизимся к обрыву, замедляя
пьяный шаг, и достойно ухмыльнёмся
постоянству перемен. Вязь сомнений
безусловных, топь измызганной надежды,
ложь из самых первых уст, и, вмерзая
в те же зори, зарываясь в тот же прах, мы
забудем удивляться, что ещё не всё равно,
что за стоптанной дорожкой закипающая
мгла стёрла всё, что непреложно, смыла
то, что ни при чём, и ничто нас не заставит,
в сотый раз вживаясь слепо в тот же
вымученный фильм, ждать дежурного конца
и поверить, что в повапленной гондоле, сам
себя не замечая, уплывает лучший друг.
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ДОЖДЬ
Дожди судьбы забытые да вещая
тоска, твой голос растворяющий и
стёртый силуэт, нечаянно, нарочно ли
слипаются года в невнятно отличимое
от ватной темноты. Услышь меня,
неслышное, призри, необратимое,
незримое, завидь. Как есть, с пустой
повадкою незрячих лихачей несусь
по дням, заваленным осколками небес,
где память обрывается и сон – коту
под хвост. Из лагунного Вивальди
заплываю в долы Баха, где о чем-то
просит Вертер непростившую весну.
И затворяя каменные двери, и выходя
себе навстречу в покровах палевого
света, уже не нагруститься, не на-
влюбляться уж в дожди судьбы избитые,
как в сущую тоску. Звонарь сорвался
с колокольни, кишат и множатся
мутанты, пришли худые времена, а я
и помнить забываю: в твоём отчаянном
сердечке моё пуховое гнездо.
ПАМЯТИ ПОЭЗИИ
Среди рукотворной чумы и особей
расчеловеченных в мобильных интер-
одиночках, среди народозамещаемых
покорно на руинах родной, оскверняемой
речи, уже и не следя за инженерией
сплавленных душ на островках взаимных
одиночеств – не пишется, не дышится
и не живётся даже, неся кристальный
крест неданного обета по дюнам песчаных
Голгоф сквозь снов святые города, в хламиде
гиацинтового цвета, и веря, что не избыта
дольче-вита, которой больше нет, и наводя
плавучие мосты в густую, как надежда,
пустоту, расправив кожаные крылья в свой
праведно непредставимый час и зная вдоль
и поперёк среди рукотворной чумы и раз-
воплощаемой яви: нам не привыкнуть
к стёртым небесам без ветра юности
нагого и раненых стихов.
ПРОГУЛКА ЗА ДРУГА
Саш, а ты можешь как-то от моего лица
выйти на улицу. Меня эта любовь к Парижу
временами просто убивает.
Ты с радостью прошёлся по утреннему переулку,
налюбовался в тупиковом сквере на шуструю чёрную
птаху с жёлтым клювом и озорными бусинками глаз,
блаженно поплавал в безлюдном бассейне, рассекая
упругую воду, купил на субботнем рынке большую
лозу винограда у крикливого араба, надувшего тебя
на евро, распечатал нежное письмо о скором приезде,
который вовсе не торопишь, а после сиесты прошёлся
пешком до моста через Сену, за которым курчавый
ботанический сад, заложенный ещё при мушкетёрах,
где тихо слопал шарик шоколадного мороженого,
купленного у радужно улыбчивого владельца карусели
с верблюдами и слонами, который давно не спрашивает,
что тебе надо, чтоб ты в сердцах благословил чёрную
птицу, голую воду и грешный виноград, старинный сад
за Сеной и мост широкий в первое августа вечного
лета, не веря, что и мы когда-нибудь проснёмся,
что мы очнёмся в любимом сне.
ПОД ШАТРОМ
Под шатром плакучего бука не поплакать ли с ним
о себе, и под аркой стриженого тиса не утешиться
ли впрок барочным слепым поцелуем? И бережно
ступаю в пустоту, где только соль изъевшей боли и
хоровод заповедных теней, и катаюсь в лугах веко-
вечной весны, не сминая её васильков тонкогубых.
Как нам вынести было всё это, и не вынести было нам
как? Заводя истошный хор неразомкнутыми ртами,
обживаемся в прощаньях, как в непролазном, как
в безвылазном, необитаемом лесу, где я уж до смерти
устал писать смертельные стихи. И вот уж брата моего
или то, что им было однажды, не глядя, перехоронили
к новопреставленной супруге. Об этом, может быть,
нельзя, но теперь уж нельзя не об этом. В ноль часов
и ноль минут на всех часах, что захлебнулись своим
ходячим постоянством и под сенью разлапистой бука,
и под арками резными хвоевеющего тиса, как может
быть, что мы над ними любовно месим эту грязь, где
песни смерти веют мимо и пляски жизни после нас.
ТРОПА
Сквозил забвеньем алый вечер, за неказистым
поворотом я слабо тронул дверцу света, прикрыв
обратные глаза, под кровом вязов ненавязчивых
поплыла шаткая скамья над дюнами сдуваемого
моря и волнами напененных пустынь. Я ждал,
не ждя, безгласного ответа, подняв недвижимые
веки, и прямо предо мной взошла неторная тропа,
упёртая в беззначные ворота, нас разделял лишь
тын сквозной из серых копий, и был он мне по
грудь. Томил струеньем сизый вечер, мерцала
топкая тропа, и если это конец урока… я слабо
тронул дверцу света за безоглядным поворотом.
КОНИ
Два полицейских на конях каурых по набережной
летней неспешно цок да цок, и рыхлые особняки
расправили витые плечи и сразу стали невыносимо
легковесны, сверкнули пепельные окна, зашелестели
кроны серебристо и Сена вдруг стала голубей и
шелковистей, и всё исполнилось вальяжной грацией
и смыслом, тем ветерком, что гладил холку им и
величавый хвост, заглядывая робко и влюблённо
в зеркальные глаза. Они пригарцевали из края, где
забылась красота, сады галантные и ветреные грёзы
пасторалей, чтобы взглянуть на преданную землю
незрячими очами Буцефала и отвести их с миром
в навсегда. Два золотых центуриона на мраморных
конях по стёртым берегам недвижной Леты
небрежно цок да цок.
БОЛЬНИЧНОЕ КИНО
Молитвы льются горячее, вы тормозите пятками посадку
на взлётной полосе, и вот они уж упираются в мускулистые
бёдра негра, который, улыбаясь, вас борзо катит, как в кино,
в лайм-лайте больничного света дорогой в никуда, и вы уже
простёрты меж времён среди иных негаданно простёртых и
поминающих себя. Где-то сбоку старухе выдёргивают трубку
из гортани, и она заходится в лающем кашле. «Дефибриллятор
в пятый зал!» Все замершие перезамирают. Рвущийся звон.
«Пятый зал! Опасность для жизни!» Но вы, вы возлетаете
в молочную нирвану, недвижно возлежа, ни холодно, ни
жарко. Вдруг колокольчик салонного смеха, и как на лыжах,
вкатили двух опереточных пампушек. Сестра, участливо:
«А что вам оперируют, мадам?» «Да что хотите, раз я тут!»
И снова бёдра упёрлись в пятки. «До встречи!» – усыпляя,
вам улыбается под маской чудная бабка в сизом колпаке...
«У вас всё хорошо», объявит после стройная врачиха, любезно
заглянув в глаза, из коих выныривает Ленский прямо к Ольге.
Пампушку ждёт влюблённый муж («Я уснула ещё до укола»,
она сочиняет безбожно), да и в пятой операционной всё как-то
обошлось. О, галльский к жизни вкус и нежная земля, откуда
никто не рвётся в Елисейские Поля, что бы там нам о них
ни гадали, кто бы нас там веками ни ждал, и вот метро, оно
обетованно, текучи небеса, и майский блик листа неопалим.
МОНБЛАН
Чтобы вернуться в климат 70-х годов, надо
подняться на 360 метров, и дикие животные
с каждым годом уходят всё выше.
Из беседы с климатологом
Коронованные козероги, горные зайцы, нежные серны,
робкие лисы и прыткие рыси, они поднимаются вниз,
всё выше и выше – в обратно, и оставляют нас одних
на бетонных лугах омертвленья, на помойках железных,
в электронном капкане, во всём, что мы так раболепно
заслужили, скатившись вниз на триста шестьдесят, а
насекомые, бабочки, мошки-мурашки успевают уйти
от нас метров на сорок в год – в лучезарную славу
Монблана, выше и выше, всё дальше от предавшей
их земли, туда, где ризы ледяные неузнанных богов,
где немо небо заземное им распахнёт лазурные врата.
В ИНОЕ
Итальянцем, среди беззвёздных дней, ночей
бездонных, хотел бы бывший век отбыть я
итальянцем, таким марчелло-мастроянистым,
чтоб созерцать на утреннем вокзале Софи
Лорен в убранстве облачающего света и,
после всех грехов притворных, из фресок
стёршихся, соборных взлетать в тугие небеса.
Португальцем, вот в этот дождь непоправимый,
чтоб, сжав пернатый гриф гитары, отнюдь не
смахивая слёзы, глядеть в предвечный океан
со скалистого мыса святого Викария, на краю
вероломного света. В понуром круге обиходном,
ломая свежие запреты, похерив хитрую чуму
и срывая обманные маски, аргонавтом, как те
литые полубоги, хотел бы сплыть я аргонавтом
по гомерической волне непредрекаемого цвета,
прикрыв пергаментные веки, внимать, как
с тающей землёй прощается Орфей, и его слышат
камни и звери, как и птахи священных рощ,
расступаются хляби и ушедших поэтов
закипает лазурная кровь.
Журнал поэзии «Плавучий мост» (Германия), №1(29), 2022
|
