Из сборника "ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА - 2021" (Льеж, Бельгия)
.jpg)
Александр Радашкевич
ИЗ ГЕРБАРИЯ ХВОЙНЫХ ВЕТРОВ
LAMENTO
Чужой. Чужой Парижу, как Уфе, чужой родному
псевдо-Петербургу и приблатнённой Нью-Москве,
вашим джинсам с трусами наружу и дебильникам,
вросшим в ладонь. Меня воротит от проколотых,
от разрисованных тошнит. Чужой тебе, чужой себе
и разнечаянной отраде, и даже небу чужеродному
по-над лесами всех погостов, что слепо тянутся к луне.
Листая быль небытия под ветрами последнего цвета:
всё это звало, снилось, пело, и вчуже думаешь – зачем?
Лишь к слову, сверенному с чудом, ведут сумняшеся
ничтоже давно сожжённые мосты, и нежности
зашкалившая Волга впадает
в ледовитый океан.
ГОРОДСКОЕ
Писать несчастные стихи
придёт недобрая охота.
Уж в злато рядятся дома,
и сверещат о непреложном
несопричастные дрозды,
в бульдожьей морде отпечатан
зубодробительный удар,
и лялечки, заклёпанные соской,
в безумных чепчиках сопят.
Кому-то блажь не по карману
у расфуфыренных витрин,
чего-то всем на свете мало,
кому-то нас отнюдь не жаль.
Всё суета весной раздольной,
во всём тупая благодать,
но всё-таки и как-никак
возьмёт нелёгкая охота
писать напрасные стихи.
А на мосту, таком сутулом,
над убывающей рекой
на необузданной гитаре
терзают с жаром по-испански
непререкаемый «My way».
ГДЕ-ТО
Давай возьмём с тобой билеты в безвестный край,
тот, что за камерой храненья забытых в небе чемоданов,
без пересадки и посадок, из снов беспутного круженья,
что населяют втуне утра, давай, давай. Похерим зимние
приметы прилежных дней, нерастолкованные руны
в пустых шкафах, давай сорвёмся с тем балконом
в кромешный рай за шлейфом недошедших писем из более
чем странных стран, где заплетаются недели и где зимуют
наши дни. Утрачен след, окно забито, раскрыты карты
на камнях. Давай покаемся ревниво о том, что время
отпускать себя и тех, кто облачён в неприкасаемые ризы
лучом оледенелых солнц, не ждать, не ведать, не цепляться
за осыпающийся край. Давай возьмём с тобой билеты в себя,
в тебя и в нас с тобой, в забвенный дол разминовений,
где встреч размытая черта, уроним ключ, поднимем веки
над окаянной немотой, с обрыва памяти забытой, за амальгаму
всех зеркал сорвёмся в чаячее где-то, давай, давай.
ТАНГО
Поселюсь в архаическом танго, в дрожащих голосах,
заглоченных землёй, в тающем хоре нечаянных
вздохов, в шелковистых котах-тенорах, что участливо
гладят по шерсти, и чернобурых танцорках с рваною
розой в зубах, в перелётных словах вешних встреч
и осенних измен препинаньях, в скользких клятвах
паркета, промурлыканных так мило над надушенным
плечом, загадаю полнеба желаний и разлук лакированный
ад, променяю себя на другого в смертоносных объятьях
рефрена и поверю себе, как все, в аргентинских пазах
обладанья, в ресторанных слезах поутру, в карусели
обманных движений – поселюсь в гуттаперчевом танго,
что в конце пожимает плечами и что лжёт всё смуглей
и желанней, не поведя подрисованной бровью.
* * *
Странствие будет сладостно страшным. Сядем
с тобой поутру на дорожку, как садился я с мамой
тогда. Я любил тебя, как душу, никогда не встретив
въяве, узнавая всякий раз. Там, за кромкой обратного
моря, голубое солнце ночи братьям и сёстрам
не слепит глаза. Странствие было кратким, как
вечность, близким, как небо, живым, как вода.
Посмотри мне вслед и мимо. Я дарю тебе ошибки
и спасительную боль, узелок дорог напрасных,
восхожденье на полые горы, паруса полоумных
надежд, на исчерченной ладони – архаическое
сердце из гербария хвойных ветров. Странствие
было страшным и страстным. Сядем с тобой у
размытого края, обнимая молча память за
беспомощные плечи. Там, за рамой последнего
моря, братья и сёстры в ризах света проливного,
там, под белой тенью кроны, ты
за небом ждёшь меня.
ПЛАМЯ НОТР-ДАМ
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…
Тютчев
Собор Парижской Богоматери, тебя сожгли,
как Жанну д’Арк, но Приснодева не дала
тебе погибнуть в пламени безбожном. И словно,
кто-то усадил меня напротив, следить за первым
жиденьким дымком, потом за жёлтыми клубами
и первым языком алеющего ада. С тобой сгорала
и душа, и память сопричастно вековая, но шесть
ты отзвонил в последний раз, ещё живой, ещё
дрожа у края, и солнце невозможного заката
зависло над тобой, не смея откатить за грань
без дна и без возврата. «Заткнись!», сказала мать
по-русски безмозглой девочке, увязшей в жиже
интертрёпа. И кто-то щёлкал из машин,
и кто-то плакал не стыдясь, целуя взглядом
разлученья и хрупкий шпиль, и петушка,
упавшего с поруганных высот и вешней сини
в бурлящую багровую геенну. Прощай, мой
Нотр-Дам, до вечного возвратного свиданья.
Теперь молитва лишь одна: чтоб не отдали тебя
безбожникам глумливым на оскверненье их
мёртвым циркулем и смрадом пирамид. Однажды ты
была, обитель душ, среди парижской маеты и
духа сирого томленья, и я к тебе без мысли
забредал и отходил, и возлетал в твоё ручное
поднебесье, где нас Она, как пасынков, хранит.
Собор Парижской Богоматери, ощерившись
беспомощно химерами у края, как куст терновый
над обрывом, пылает над землёй, неопалим.
15.IV.2019, набережная Сены
|
