Из сборника "ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА - 2020" (Льеж, Бельгия)
ЗА КОРОЧКОЙ НЕЧАЯННЫХ НЕБЕС
ВСЕ ЛАНДШАФТЫ
Все ландшафты, что я написал
предрассветной смываемой краской,
все письма, что по свету не дошли
до тех, кому я вовсе не писал,
и все, кого я пере- и кто меня недо-
в паутине обратных следов, как все
стихи, чей юный рот давно набит
нечаемой землёй на топких берегах
отчаянного счастья, все повести
без вещего конца, написанные в срок
понурого скитанья по голым городам
земель обетованных, и всё, чего я
толком не посмел, как то, что преуспел
напрасно на пиршестве порочных
виражей необратимых вальсов
узнаванья, все лики, что я всуе
примерял к опавшему лицу, и крылья
из оплавленного воска, что отрывал
от плеч колючий ветер на гребне
отлучаемых столетий, и всё, и вся,
чему и несть числа в лунных рунах
изжитого света и что стоит за мной,
как кабинетные часы, и отбивает
глухо по ночам: бум-бум, тик-так и
трали-вали. Виною Дюрер –
Меланхолия один.
АПРЕЛЬСКИЙ ПРОМЕНАД
Обуюсь в летнее и невесомое, как
в Гермесовы сандальи, в чём облетал
Палермо и Флоренцию, в чём Лиссабон
топтал лазурный во блаженные оные
дни, и пойду выгуливать себя, как
дородную собаку, среди претенциозных
шпицев и премудрых сенбернаров,
да пуделей припудренных среди,
в распоследний незапертый скверик,
в белом наморднике, без поводка,
воссяду под разлапистым платаном,
как под слоновьей пятнистой ногой,
чтоб обделал меня дивный вяхирь
(по-парижски туртерель) со своей
небесной ветки, кивнув мне сизою
головкой. В этот самый гимнический
час – о, как сладко в подсолнечном
мире и бессмертно в общем-то как.
ЕМЕЛЬЯНУ МАРКОВУ
Они там точно что-то знают про всё,
про всё, про всё и денежку считают,
и в тряпочку молчат, и тиражируют
друг друга, и упиваются собой, дают
себе призы и лавры, не допускают
в плотный клан того, кто им не лижет
пятки и смеет мыслить мимо них,
у них ранжир, формат и калька, и
если пикнешь про своё, то на себя
поставить можешь совсем простой
тесовый крест. Литературная бесовка,
как зверь, кормушку стережёт от
всяких там таких-сяких, не меченых,
от не своих, кто тщится слыть самим
собой и облечён в родную речь, как
в праотеческие латы. Так не тужи же,
брат сердечный по одинокому перу,
не сетуй всуе на талан, ты честь имеешь
не считаться у них своим среди чужих.
Крыла осьмнадцатого века мешают
нам и нас несут над прахом чёрного
квадрата. Ранимей нас тут нет,
Емеля, и нету здесь
сильнее нас.
СИРЕНЕВАЯ ПАПКА
Мне возвратили папку из 70-х. За солнцами
обрушенных небес и тенью тех, кто ревностно
хранил её, она ждала меня в бедламе антресолей,
пока наматывались адские круги веретеном
пресветлых ожиданий. Срывались хрупкие миры,
не охнув и не помахав, в раззявленную бездну,
родные взоры гасли на меже обратных горизонтов,
скользили страны, годы, города по лезвию
небезопасной бритвы. Она хранила письма и стихи,
и лепет юных дневников, с таблицей умноженья
на обложке, под узелком завязанной тесьмой. И вот,
спустя всего полвека, полнеба, полсебя и прорву снов
необратимых, я вынимаю тонкое письмо, на коем
бережной рукой весны обетованной указано, что не
должно остаться не раскрытым. Сквозь полые века
дождей, ветров и солнц оледенелых оно дошло
под сорванную кровлю за корочкой нечаянных небес,
а в нём «люблю» или «прости», и Саша тот, который
не умрёт, и ты, и ты – за краем незакатным узнаванья,
где вечность распечатает его немеющей рукой.
* * *
Над зимней Сеной ввечеру с бутылкою вдвоём
сидит нестарый бородач и смотрит неотрывно на
неприкаянную зыбь, всё думая старательно о том,
чего и сам не знает, а на асфальтовой заплате
впечатаны следы от торопливых лап дурашливой
дворняги, отбегавшей давно. Над зимней Сеной
в золотом венке оплавленных огней взлетает тяжко
Нотр-Дам в пустые небеса, нахохлились сутулые
дворцы из недописанных романов, и окна их немые
зашторены брезгливой пеленой негаданных веков.
Над зимней Сеной, под сенью кряжистых мостов,
не спят опухшие клошары на каменных скамьях,
окликая пернатые сны в подслеповатой желтизне
видавших виды фонарей, свербит беспутная звезда
над крышей барж и пальмами плавучих ресторанов.
Над этой бездной плыл и я, себя в себе не чая,
и что-то верило в меня, как в небыль, обречённо,
под голой кроной вдалеке аккордеон картавый
брехал лениво о любви и неге бытия, поскольку
жалобы не к месту над зимней Сеной всё равно.
БЕЛОРУССКОЕ ФОТО
В садах отчалившего лета, куда летит
пыхтящий паровоз над Белой, Волгой,
надо мной, есть млечный остров белорусский,
где ждут благие голоса, ядро невызревших орехов
над озером в серебряных лесах, усатый дедушка
Ефим с крестьянскими ногтями и в допотопном
пиджачке, мне отрезавший тугую корочку от
розового сала, и бабушка Ульяна, прямая, как
венчальная свеча, с ухватом у печи, откуда
возникали чугунки и печёная бульба, да тётя
Аня с яблочным румянцем и целой кружкой
парного молока на том дозвёздном сеновале,
где спали сладко с кузеном Колей, москвичом
(что повесится после тюрьмы), как ангелы
шальные на задворках напрасного рая, руины
церкви над озёрной сталью и волны добрые
полей под нивою распаханного неба, где я бегу
с июльского холма, расплёскивая душу,
за тем собой, кого ветра курчавые любили, а вы
стоите смирно, на века, Савелий, Саша, Василёк,
две Анны и Матвей, и бабушка Ульяна, и
дедушка Ефим, как на нечаянной иконе
садов отчалившего лета.
|
