КАРАНТИННЫЕ СТРОКИ
ЧУМНАЯ ВЕСНА
И нашёл весенний мор, люди мрут вокруг
как мухи, покидая обжитый мир, забывший
напрочь помнить, что он на ломком островке
в безгласном океане мёртвых, раззявившем
ртутные волны. В погребальных конторах
не хватает гробов, а за окном великий ветер
трясёт пустые рукава, клубится небо нежно-
никакое, грядёт безвинная весна, стёртые лица
всё глуше замыкаются в вогнутом взгляде,
каменеют бездомные к ночи в своих зловонных
закутках, сны населяют самые родные, не
приходившие давно, то ль к подмоге, а то ль
к скорой встрече, против воли змеятся кудри,
которые негде состричь, перебитые песни
наливаются отзвуком рая, и тень нашей жизни
бескрыло повисает на плечах, а ты стоишь
сто зим, уже не жмурясь, на голом вешнем
солнце, и оно одевает в эхо света,
как межзвёздную пыль, тебя.
КАРАНТИННОЕ
Ни болезни, ни печали, ни воздыхания.
Дрейфуют запертые парки сквозь сны Лоррена
и Коро, бушует сирая весна. Подпишу я себе
разрешенье, последней честию клянясь, что
в магазин, мол, или аптеку, и вплыву в апрель
смертельный, раздувая паруса. Будет тошно и
чудесно, перепаханные лица, носом клюнувшие
в лужу и увитые шарфами до притихшего затылка,
будут улицы немые, заводящие в тупик, где
лежат осиротело под постриженным кустом
атрибуты сплывшей были, занимавшие жилплощадь:
пачки книг в цветных обложках, ложки, лампа и
шкатулка, склянки, плюшевый зверушка, что
развесил ненужные уши, недошедшие открытки
из оплаканного мира, ну а сверху, парящим
штандартом, «Анжелика, маркиза ангелов»
в ускакавших стремглав облаках – прямо в эту
напрасную просинь, где никто и никогда,
где на всё Твоя воля святая.
АПРЕЛЬСКИЙ ПРОМЕНАД
Обуюсь в летнее и невесомое, как
в Гермесовы сандальи, в чём облетал
Палермо и Флоренцию, в чём Лиссабон
топтал лазурный во блаженные оные
дни, и пойду выгуливать себя, как
дородную собаку, среди претенциозных
шпицев и премудрых сенбернаров,
да пуделей припудренных среди,
в распоследний незапертый скверик,
в белом наморднике, без поводка,
воссяду под разлапистым платаном,
как под слоновьей пятнистой ногой,
чтоб обделал меня дивный вяхирь
(по-парижски туртерель) со своей
небесной ветки, кивнув мне сизою
головкой. В этот самый гимнический
час – о, как сладко в подсолнечном
мире и бессмертно в общем-то как.
ВЕШНИЙ ХРАМ
Божья Матерь Неустанной помощи,
псевдоготическая кровля сокрыта
брезентом небесного цвета.
В пустынном храме лишь мать и сын
безмолвно молятся о новопреставленном
или болящем, иль за себя застынувших
самих. У подножий барочных святых,
воздевших каменные длани, на ковре
витражных радуг пестреют погребальные
венки, и Она на лазоревом поле, прижав
раздумчивого Сына, глядит на них и сквозь,
и мимо со стены немых благодарений
и заплаканных «мерси». А за дверью
и ярко, и глухо, и в кристальном бельканто
апреля вьются трели неведомых птах.
Божья Матерь Неусыпного спасенья,
что напротив застенных холмов
Пер-Лашез, где за сутулыми вратами
никто не страждет, не стареет, как
в безумных и праведных снах.
СТАРАЯ ПАРА
И столько лет уже ежевечерне и ежеутренне,
когда в подоблачном окне впиваю робкий
мансардный ветер, они проходили неспешно
внизу, покачиваясь в такт утино и под руку
всегда. Она высокая, худая, с нелепым бобриком
седым, он коренастее и шире. Зимой и летом,
как часы. Потом явились вдруг с палочками оба,
переставляя их и друг за друга больше не держась.
Она всё суше, он всё ниже, качаясь медленней,
как гуси. И вот плетётся он один в свой час
заветный уже который вешний день, в тяжёлой
куртке и кепке меховой, в вельветовых штанах
заржавленного цвета, хоть на дворе давным-
давно и зелено, и жарко, заглядывая жадно
в окна, как будто ищет там кого и кличет, как
подранок, обратными и стылыми глазами, и
убывает невозвратно за нелюдимым поворотом.
ПРО ПОСЛЕ
Ох, и будет мне потом, ну, совсем
не карантинно, ах, попрусь на глупый
фильм, не дойдя чуть-чуть до Лувра,
и налопаюсь попкорна, и мороженым
ужрусь, заверну, как царь, к Неве
подышать финляндским ветром,
накричу на глупых чаек на порушенном
мосту, навздыхаюсь так лагунно
у палаццо дохлых дожей, и с разбега –
в океан, шевеля, совсем как встарь,
плавниками Ихтиандра, ущипну тебя
за это под барашковой волной, и
забуду, как прокол, позапрошлые
молитвы. Ох, и это, ах, и то, что сто лет
уже не мнилось под аркадами веков,
и вприкуску да с лихвой, в изумрудном
гроте снов, где агатовые блики вечно
маются по мне. Ох, и будет мне потом
эта Лета по колено и за млечными путями
эта млечность ни по чём. Чёрный инь
и белый янь станут альфой и омегой
подорожниковых троп. Ох, и будет,
слава богу, ах, и станет,
боже мой.
ВЫХОД
И та же Сена в вешней славе, и то же
пиво, вино с горла, велосипеды, сигареты
и краснорожий бег с шестёрками в глазах,
и та же снедь, и та же смерть, словно сняли
седьмую печать, и тот же я, несомый парусом
незнаемых печалей в напечатлённых снах
из стылой бездны ожиданья, которую
не преисполнить скудеющим морям,
и вы не вы, а я не я, и нету нас совсем
недавно иль давно над вешней Сеной,
что прильнула к напрасным небесам.
2020. Париж
«Сибирские огни», №6, 2020 г.
|
