Остров-cайт Александра Радашкевича / Поэзия / Из сборника "ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА - 2017" (Бельгия, Льеж)

Поэзия

Из сборника "ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА - 2017" (Бельгия, Льеж)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

КАЗАРМА

 

 

Однажды был за полем лысым синий

 лес на краешке небес, на кончике ресницы; у

 лба – железо сизой койки, окно, потом

 забор, дорога поперёк зрачка; над

 лесом тонким – голубое, а выше – снова

 лес подоблачный – над кислым испарением

 портянок, выскобленным полом, над

 тумбочкой пустой и табуретом.

                                                       Однажды

 я ушёл туда, а там обнял пятнистые

 стволы и в сердце землю целовал,

кружился, плакал, пел однажды. Там

 выси дрогнули, набухли и уронили ливень

 пряный, краткий.

                               Сквозь гриву луговых стеблей

 воздутые текли громады. Чело овеяло приникшею

 душой. Один. Потом? Потом бывал подчас и

 жив (обычно слыл), а волен – раз. Однажды

 был забор, дорога, на кончике ресницы синий лес.

 

 

 

 

 

БАЛКОН

 

 

На балконе петербургско-

ленинградском над сомовской атласной

ранью, похожей на закат, выше мира

сверкающего, выше клира, как оно

рифмуется у Грина, имея лавки и

метро ошуюю, а розовато-полосатый

кулич Чесменской сдобной церковки

одесную, стою

в безночном августе, дышу

прозрачной грудью и пью глотками

зеркальный ветерок, почти

что вчуже наблюдая, как под

стоящими на твёрдой пустоте ногами

куда-то от меня спешит так

медленно, так ладно худая юность,

сжимая

под мышкой серенькую папку с короткой

внятной сказкой про меня, которую, бродя

обворожённо ещё живым среди живых

ещё, я в мире, пришлый, силился

надмирнее назвать.

 

 

 

 

 

 

ДРУГУ-ХУДОЖНИКУ

 

Льву Карнаухову

 

 

«И нет ни сил, ни цели, ни мечты», –

ты пишешь из январского далёка,

где тени мёртвые в обнимку кружат

святыми улицами юных. Я вижу

те же сны разуверений, мой старый

друг, и мир складной уже сложился

в кубик на ладони. Лишь в лавке

бедных мы постигаем, как богаты,

и стёртая заря на гобеленах нам всё

ещё стожарами горит, как в гаванях

сновиденных Лоррена,

где нет ни сил, ни цели, ни мечты

у правящих высокие труды заблудших

моряков, не смеющих стареть, и у

торговцев счастьем неразменным.

Потерпевшие жизнекрушение

там лежат под колёсами судеб, там

кто-то нас немножко любит и говорит,

что очень. Но гривы ветра так же

серебристы средь башенных зубцов,

и стёжка серая ведёт к закатной

арке, где мы вставляем в небо

раму обратного окна,

боготворя творенье.

 

 

 

          

                                                            СНЫ

 

 

Холодная весна на крыше, всё

беспокойства и дела: кот потерялся,

время вышло, и Мордюкова с барабаном

по рельсам на Литейном чешет мимо,

подмигивая мне подбитым глазом.

«Али звёзды воевал? Али волны всё

гонял?..» О, маета! С пустым фанерным

чемоданом тут входишь ты, кого я не

простил, о ком не думаю спросони. Боже!

Я забыл слова, а мне ведь... Ленского!

Аншлаг, и сладко пахнет пудрой. Я

в голосе: «Куда, куу-дааа...» Но зал

молчит и злобно пялится, набравши

в рот воды. Сейчас я им... Ааагонь!

«Сокол, нас окружили! Сокол, бейте

по штабу! Не жа-лей-те снарядов...»

 

Холодная весна шатается по крыше,

и мир прошили острые дожди, а гроб

стоит зачем-то на могиле, кренясь

чуть-чуть. В нём спит цыган, который

всегда здоровался улыбчиво у лифта,

идя прогуливать визгливую собаку,

пока не раздавил его автобус всмятку.

«Спи-усни, спи-усни...» Я не найду

кота, и улетают самолёты, на которые

нету билетов у захлопнутой кассы, где

табличка «На всё Твоя воля». Мама,

ну за что мы сюда попали? «В няньки

я тебе взяла ветер, солнце и орла...»

Холодная и поздняя весна всё мочит

съёженные крыши, и Мордюкова

с барабаном, а мне пора. Пора.

 

 

 

 

 

НАД БЕЛГРАДОМ

 

I.

 

Я стою над Белградом

в чужеродной ночи, отъезжают

машины, подъезжает тоска.

В караване безличий, Боже,

сколько верблюдов, отплывают

за воздух той сыпучей тропою,

потеряв седока.

Всё, что было, пребудет, что

нахлынет, сойдёт, нас никто не

забудет и не вспомнит никто,

дорогие живые в набухающей мгле.

Я стою над Белградом

в безоглядной ночи, ветерок,

светофоры и чужие кресты,

подъезжают машины, отъезжает

тоска. Этот мир своевольный

и река бесподобий, эта жизнь

ляжет тоже вдоль

и мимо меня.

 

 

II.

 

И сербская плакучая судьба,

как чёрно-белое подпухшее лицо

растерянного гимназиста, убившего

эрцгерцога и три империи подряд

в сараевском аду, и святотатство

натовских вояк, перекроивших

безгрешное небо, белградские

курчавые ветра над Савой и Дунаем,

могила Врангеля в стене и такие

родные святые в намоленных

церквях, где всё глаза в глаза,

безмолвие длиною в тропку-жизнь

и кладка римских катакомб, где ты

читаешь тающему миру его

последние стихи.

 

 

 

 

 

АНГЕЛЫ

 

 

В глухом разгаре ночи они являются

за столиком мерцающих кафе, куда

забредают бродяги хлопнуть последний,

лишний стаканчик. Они невозмутимы,

и бледное золото их локонов падает на

боттичелливы выи. Они глядят сквозь

нас и мимо глазами, полными иных небес:

они видят только друг друга, и знают,

что нас нет давно, и не ведают, были ли.

Ни родинки, ни тени, ни морщинки, как

на эмалевых ликах Бронзино. Нетленным

жестом они отстраняют меню, и гарсоны

в заправских фартуках подают им охотно

нектар амброзийный в удлинённых и тонких

сосудах, видя, что пробил ангельский час.

Не слышны их жемчужные речи, они

не едят и не курят и отсутствуют в раме

означенной яви, на сломе гибельного

утра, когда вернутся в свои полотна,

в свой голый мрамор в почивших парках,

в аллеи снов и полых пробуждений,

оставаясь на прежнем, незанятом месте.

 

 

 

 


 
Вавилон - Современная русская литература Журнальный зал Журнальный мир Персональный сайт Муслима Магомаева Российский Императорский Дом Самый тихий на свете музей: памяти поэта Анатолия Кобенкова Международная Федерация русскоязычных писателей (МФРП)