РАДИ ВИДА
ВОГЕЗСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Сесть на площади Вогезов и подумать: это всё,
как в фонтане пьющий вяхирь,
аккуратно и неспешно, всё решительно по мне,
как безветренная вечность или та пивная пена –
сдул, и нету ни фига.
Всё фланирует, щебечет, упивается собой:
тут младенцы, как болонки, вплавь пустились
по траве, там скамейки, что качели
на лианах грешных снов, и в опале предвечернем,
в бликах плотских и святых, даже смерч
развоплощений огибает эту сень.
Сесть на площади Вогезов в дым лепечущих
веков, видеть стриженые кроны,
слушать души, трогать тени,
пить немую благодать,
и тринадцатый Людовик, улыбаясь
в ус барочный мушкетёрам, мне и небу,
с луноокими белками спит на каменном коне.
МОНАСТЫРСКИЙ КОНЦЕРТ
«О, одиночество, мой выбор сладчайший».
Парижский дождь смывает небо
марта и лакирует ломких улиц воскресное
небытиё. Хрустальный перелив
вирджиналистов: аллеманды, гавоты, куранты.
Доминиканский монастырь под
музыку шекспировской поры, чембало, флейта,
баритон с челом иного века и
благовейной сединой, вечерних гимнов славословье
в розарии раскрашенных небес,
«Greensleeves» и «Music for a while»*. Мы слушаем,
вмерзая в жизнь и лепет блуда,
во всплески бед, как в ангелов безгласный лёт
под менуэт разминовений, и Дама
та неумолима в кружении зелёных рукавов...
Аплодисменты, бис и выход
в сплетенье лакированных пустот. И хоть сжимаю
чью-то руку в шатре дождей
воскресных, всё внемлю обертонам баритона:
«O solitude, my sweetest choice».
_______________________________________
*«О, одиночество» и «Музыка на время» – песни
Пёрселла, «Зелёные рукава» – неизв. автора.
* * *
Я вас люблю, и без вас мне не жить,
но мои чемоданы готовы, собрана
сумка, обратный билет на руках,
и я знаю, не зная уже ничего и
ни о ком никогда ни наяву, ни
во снах более не забывая: мир –
это только случайный транзит
или, лучше сказать,
пересадка.
ДАМА С ЕДИНОРОГОМ*
Всюду этот овальный лазоревый остров,
парящий на приглушённом багреце, поросшем
цветами, населённом маленькими занятыми
собою зверями.
Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге»
Ах, эта дама в шальной печали меняет платья,
как желанья, на багровеющем мильфлёре, где
обитает бестиарий, и геральдические звери,
воздевши стяги над ветрами, то улыбаются
сурово, то хвост с опаской поджимают, а
опрокинутая цапля всё так же падает веками,
смертельно раненная взглядом и всей повадкой
ястребиной. Все розы мира перенюхав, грустит
мартышка у корзины. А дама рвёт венок
гвоздичный и рог витой единорога
невозмутимо осязает.
Пять чувств невнятных даны от неба,
чтоб приручить необратимо его шпалерную
невинность, но он, копыта возложив ей на подол
узорный, глядится в зеркало сомненья. Пантера,
львёнок, лиса, коза, собака, кролик и дикобраз
непостижимый, и убедительный гепард – они
пасутся сокровенно на этом острове срединном,
а дама то играет на органе, то обречённо высыпает
в ларец из плата все самоцветы сердец разбитых.
«Моё единое желанье» – её шатёр провозглашает,
но та болонка на подушке который век
уж ей не верит.
____________________________________________
*Серия из шести шпалер XV века, выставленных
в парижском музее Клюни. Мильфлёр – цветочный фон.
В КАЛАБРИИ
Ионическое море,
гомерическая гладь.
Заплывая в это око,
в поднебесно-ясный взгляд,
мы смываем наших былей
пропылённо-ломкий след,
и, как дети, наливая
сердце млечной глубиной,
мы, как дети, уповаем
в то, чего совсем не ждём:
всё, что было, нас забыло,
всё, что будет, унесло
белым ветром растворенья,
за пологою волною
в перламутровое море,
в ионическую гладь.
ВЕЩИ ЖИЗНИ
Трогайте. Гладьте. Пробуйте. Прижимайте
к себе. Прикладывайте к щеке. Целуйте.
Молитесь на вещи. Молитесь на всё, что
видите вокруг. Всё есть чудо. Всё живое –
чудо. Все вещи – чудо. Вещи – живы. Они
и есть наша жизнь.
С. Горный «Санкт-Петербург (Видения)»
А прежде улица была уютней, наивнее, добрей и
проще, упираясь в мечту, творимую из океана
времени немого. Пусть мир тревожен и напрасен,
радуйтесь, что всё на свете разное. Всё бессмертно,
свято и живо, до потерянной пуговицы и до дырочки
на сапоге: та не найдётся, а эта не расширяется; и
до закладок в зачитанной книге всех недосказанных
судеб, в памяти душ, невытравимой, живы которой.
Займитесь списком благодарным, не опуская ничего:
чайная ложка, гребёнка или открытка из детства,
зеркальце бабушки или жар-птица чёрной лаковой
шкатулки, камушки жизни. И у каждого радостный,
свой – не напрасно видимого, виденного, и в него
заглянет Бог. А тогда ничего не страшно.
Кроме прошлого, нет ничего. Только, может быть,
этот питерский дождь, нескончаемый, нежный,
немолчный, чтобы зажмуриться и упереться челом
в стекло иль прислониться спиною к заплутавшему
фонарю. Пусть бы он шёл и ничего больше не было,
чтобы не ведать, что станет потом. Чтобы, жалуясь
по дворам, пела шарманка, повторяя тот самый
вечерний мотив, – даже в ангельском жемчужном
бытие небытия. Всё тут свято и всё прекрасно. Всё
благодарно живёт и дальше. Ибо, раз было, значит,
предвечно. Прищуриться ли на фонарь янтарный
в заплаканном окне – и потянутся нити златоиглым
пучком к ресницам. Питерский дождик, босой и
бессмертный, лил бы и лил непрестанно навеки.
ВИДЫ
Последний снег над видами Уфы,
последних лет жестокое круженье.
Зачем я рвался и куда, скользя
по лестницам обратных восхождений,
из этого замедленного сна и из родного?
Прекрасна сень земного обретанья,
и чья-то юность, любуясь лишь собою,
так грациозно чешет мимо оснеженной
тропою в никуда. Сегодня день,
когда не стало папы, а завтра мне
назначено читать стихи в библиотеке,
в том самом сером доме, где жил и
умирал мой старший брат когда-то.
Апрельский снег над видами Уфы,
и я гляжу в летящее окно, уже себя
в себе не видя, благодаря, любя и
уповая, коря, кляня и будто обожая,
и я гляжу в обратное окно не ради
убывающей весны, а просто
ради вида.
«Новый мир», № 11, 2015
|
