Из сборника «ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА – 2012» (Бельгия, Льеж)
«Эмигрантская лира – 2012» (Бельгия, Льеж)
Всемирный поэтический фестиваль
ВНЕКОНКУРСНЫЕ СТИХИ ЧЛЕНОВ ФИНАЛЬНОГО ЖЮРИ
НОЧНОЕ
Пройдут года, сойдут желания,
как реки, и ожиданья, как снега,
и в свежих бедах мизерные люди
вновь не уловят ровно ничего;
на срывах крыш молчат ночные
птицы, не глядя в зацветающую
даль, лишь призраки отшедших
тополей напомнят нам о нас,
о стёртых в ослепительных
печалях и каменевших в беге
недвижимом за идолами счастья,
за ветром мраморным любви,
о нас, ревнительно качавших то
стеклянные цепи падений, то
парений расколотый свод.
Но это быль иного срока, где
спят несбыточные чувства,
где в промежуточности судеб
наш патетический закат.
Увы нам, реющим за форточкой
над павшим лесом, нам, над
асфальтными лугами стенающим,
увы. Сойдут желания, как реки, и
нежеланья, как снега, и в старых
бедах новенькие люди нас не
забудут, не забудут или
не вспомнят
никогда.
ПОКА
Пока Россия лижет пятки своим
улыбчивым врагам, играя с горем
пополам всё с тем же мелким бесом
в прятки, пока в чужом миропорядке
теряет стыд, забыла срам, пока
стесняется за русскость и лепит неких
россиян, кривя язык, копируя повадки,
вбивая в души чей-то хлам, я ни гроша,
ни цента не отдам за этого безродного
мутанта, за злую мачеху, за дуру без
весла, несомую куда-то без оглядки
по слизи хохм, наполнившей экран,
под гул и гам, согласно правилам
чужой, отнюдь не русской сказки,
пока ослам банкиры задают, вводя
безвылазно в долги, свои избитые
загадки, пока горит, и падает, и тонет,
пока послушно вымирает и чествует
«единую малину» моя раздетая страна,
всё веря с горем пополам, что от
чего-то спасена, что для кого-то там
свободна, пока, о Господи, пока,
пока Россия лижет пятки своим
улыбчивым врагам.
БОГЕМСКИЙ ВЕТЕР
Он омывает гравюрные холмы,
в благих веках почившие вулканы,
как парус юности, что нёс меня
сюда, увязшего вихрастой головой
в пинакотеке всемирной истории,
меж Рудольфом и Валленштейном,
он обнимает дворики с цветистым
палисадом, скамьёй и сонной кисою
в затюленном окне, куда не входит
даже смерть, не вытерев трухлявую
стопу о ёжисто-приветный коврик,
где сладко тянет Карел Готт
всё ту же писничку о гладкой
ласке к глупой Ганке и к Петре
ветреной, где вафельки-оплатки
и виничко подчас вкушают
бабичка и дедичек – за Пана
Бога, непогоду и злую сладость
бытия. Он овевает ту страницу,
что тянет прошлым позапрошлым,
как ряской заводей подлунных,
и в нём германскую уютность,
ах, в нём славянскую округлость,
стирая слёзы снов подводных,
свербит цыганская тоска,
как парус юности, что нёс меня
сюда, увязшего вихрастой головой
в гряде гравюрных тех холмов,
меж Рудольфом и Валленштейном.
ПАРИЖСКОЕ ОКНО
Жил старик напротив, высоко,
под крышами Парижа, курил
в окно, облокотясь на поржавелую
решётку, спал допоздна и до утра
писал, сутулясь. Седая щетина и
бобрик да «голуаз» в клешне.
Однажды пьяный негр разорался
внизу, на тротуаре, орошая
обшарпанный угол. «Заткнись», –
послышалось с соседской высоты.
«Грязный француз, ды я тя щас...
да ты...» «А ты иди сюда», – сказал
старик, и негр испугался. Но в один
из далёких приездов мелькала лишь
старуха, в сизом халате на белой
рубахе, нахохленная, тихая,
иная. Весь день окно задёрнуто
гардиной цвета ряски версальского
пруда. В ночь, до утра горит
её лампа и стародавний телевизор,
дрожащая ниточка с явью. Она
кивает из окна напротив, и я
киваю: «бонжур, мадам», – меж
коченеющим от счастия Парижем
и подошвой облачных миров;
она задёргивает шторы, и я понимаю:
горевать можно лишь по живым,
ну а мёртвым, им надо завидовать.
Жили-были в означенной были,
жили-были, и я там был.
ЛЕТО
Я хочу в иное лето, без начала и конца,
чтоб плацкарт или купе, и над Волгой –
долго-долго, голова чтоб с верхней полки
в дыме счастья, сквозь года, помидор,
вкрутую яйца, и весёлые соседи, и
великая страна.
Я хочу, чтоб снились книги, пахли
хлеб и молоко, чтоб кому-то там
пророчил в чёрной маске мистер Икс:
«живу без ласки, боль в душе затая»,
чтобы жадно ждали писем и боялись
телеграмм,
чтобы бабушка не спала, у окна меня
ждала, в синем фартуке в цветочек,
и мурлыкал на коленях понимающий
Пушок, чтобы вечно пела Мондрус,
нежно руки разводя: «где-то есть город,
тихий, как сон».
Я хочу в иное лето, вне начала и конца,
чтоб плацкарт или купе, днём Москва,
а ночью Орша, и чтоб Волга долго-долго
с верхней полки, в славе гари паровозной
чтоб по ветру
голова.
АЭРОПОРТ
Все люди, по виду, славные и
говорят по-русски, все лица
вроде бы понятны, все жесты,
кажется, родны, и дети носятся
по-детски, теряя с крыльев
синий пух, а походки, па за па,
отрешённо исполняют тот же
танец жадной жизни. О Боже,
как я мог оставить всё это, это,
это ну хоть на сколько-то-нибудь?
О Боже, что мне делать тут?
Взмывает серый самолёт, ревя и
содрогаясь, я сплю, не спя, я жду,
не ждя, ворочаясь в последнем
небе, и алюминиевые тени
безвинно льнут к плечу.
|
