ИЗ ТЬМЫ ЧУЖБИН
* * *
И всё равно, куда бы я ни шёл,
оснеженною павловской тропой –
по Моховой, Гороховой, Фурштадтской,
Плуталова, Подрезова, по Ординарной –
из тьмы чужбин я выхожу к Неве,
где финский ветер трогает губами
свирели выпуклых мостов,
где шаг крылат, где юн, как паруса
петропольских закатов незакатных.
И всё равно, чего бы я ни ждал,
со взором, полным ангелов прощанья,
из века в век, из смерти в смерть
топча гранитный сахар парапетов,
бессмертные меня там ждут друзья,
которым всё ещё не всё равно,
которых я тогда выдумывал влюблённо,
когда они придумали меня
на Моховой, Гороховой, на Ординарной.
9.XI.2001. Богемия
ВЕЩИ
Разбирать наши вещи, словно шарить
в осколках, кровью срезы пятная; словно
нежить ребёнка, лицом прижимаясь. Разбирать
наши вещи, как кататься по полю, цветы
подминая, как снимать страшный бинт
с незатянутой раны. Это – полки романов,
обломившийся мостик в доживающем парке,
это – в палые листья врыться, теряясь.
Залетая в бестенье, колыхнуть наши звёзды.
Целовать наши вещи. Затекают колени.
9.VI.1978. Пб.
ЭСКУРИАЛ
(из ИСПАНСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ)
Эскуриал, как из души, опять ворота растворяет,
хоть день за нами не плывёт и клики птичьи не иссякли.
По небу горные леса слились пологими валáми,
и дальним будто тянет морем, пока не грохнули
затворы, пока не встала в рост стена
за всякой стылою стеною, пока пустоты не
проглотят себе враждебные шаги.
Эскуриал,
как судный путь, начнётся чудищем собора.
Крутые рёбра – скал иль стен? – взлетели вдруг
из преисподней. А там, в потухшей вышине,
клубятся с плеском одеянья в цветном, горячечном
кипеньи: зелёный, алый, глупо-голубой и розовый
и райски васильковый.
Теперь, скользя по лестнице
покатой (как тянет прорубь эта!) – туда, где факелы
сгустили черноту, где полых три лежат
на львиных лапах гроба – средь непустых гробов,
гробов, гробов. «Иссякли дни. И вот ничто,
ничто, ничто не в помощь...» Ещё: «Как тот блажен,
кто награждён был тут достойною супругой».
Инфант, инфанта – дети Леоноры: кто замертво
родились – безымянны. Порожних ям на десять
поколений – без эпитафий и гербов.
И вот
на мраморной подушке полуприкрытые глаза.
Меча не сжали склеенные пальцы... Прощайте,
Дон Хуан Австрийский. Я вовсе не умею умирать.
Но вы из тени сей, где вам не спится, герцог
лунолобый, мой сон не проплывёте в час, когда
ворота настежь растворяет моей души Эскуриал.
Х.1981. Нов. Гавань
* * *
Были альказары, после –
акведуки. Целовала в душу
пряная Альгамбра.
Пусть теперь угонят
самолёт в обратно –
после хрупкой оперы
о царе Салтане
побрести вдоль Крюкова
чёрного канала,
пригубить у форточки
ветерок высокий –
всё равно с того ли,
с этого ли света.
1982
ОТЪЕЗД АЛЕКСАНДРЫ ФЕОДОРОВНЫ ИЗ ПАЛЕРМО
(из цикла ТОТ СВЕТ)
Мы слов немногих небренность дарим.
Лоснится гавань тоской и славой.
Адио, ностра императриче!
Адио-дио-о! Иди цветами.
– Энрике, видишь? Гляди, Сантино!
Ах, эта донна любима в звёздах,
плывущих краем, где ты не будешь.
Ну, что ты тянешь? Ведь мама плачет.
Адио-ио, ностра... Да что ты хочешь?!
Она сияет. Храни, Мадонна. И дочка рядом...
– Мамá так любят! И всё теперь моё открыто
окно на Монте Пеллегрино... Ах, Карл, скорее
лети, любимый, и рядом вечно! Весна какая!
Чужие люди, а эта плачет... Что если видит
из той лазури нас, бисер словно,
Адини наша... Мамá сияет. Ах, Карл любимый!
Адио, ностра императриче!
Мы слов немногих небренность дарим.
Лоснится гавань тоской и славой.
Адио-дио-о! Иди цветами.
1846 / 2.XI.1979
ВИДЕНИЕ АННЫ ИОАННОВНЫ
(из цикла ТОТ СВЕТ)
«Уведомились мы, что в Москве
на Петровском кружале стоит на окне
скворец, который так хорошо говорит,
что все люди, которые мимо идут,
останавливаются и его слушают;
того ради имеете вы оного скворца
купить и немедленно сюда прислать».
Она
подняла веки злобно на свечу и вывела
пером визжащим АННА. Какой-то бес
кусал весь день ей бок так, что смотреть
отвратно на конфекты. Да и ружья
теперь поднять невмочь. А как скакала,
Господи помилуй, за тем оленем
петергофским... И станут ли потом-то поминать
по двум отметинам шальным, что в Мон-
плезире, что вот стреляла тут царица Анна,
аль позабудут? «Уведомились мы...»
Уж кто тогда сазанов, головлей
да судаков позвать сумеет колокольцем
в пруду перед Марли? Заплакала неслышно
и трудно встала помолиться. На рамы лёг с Невы
тяжёлый ветер. «Имеете вы оного скворца
немедленно прибить».
Вбегает герцог
потный, шепчет скоро. А? Там в зале,
там в зале тронной непорядок, там
самозванка дерзкая! Пойти не хочет Анна.
Ей так тепло и тошно, и в пудермантеле
она, и зá полночь давно.
Стоит сробевший
взвод. И женщина немолодая, чуть
голову склонив, гуляет равнодушно вперёд-
назад. Вот обернулась. Господи! две Анны.
Но настоящая – земли темнее. «Ты...
ты кто? Зачем пришла?» Та, станом велика и
взрачна, молчит и пялит на императрицу
её же рыбии глаза. Вот пятится ступеньками до
трона, вот...
Бирон орёт. Летят к плечам приклады.
Ни-ко-го. Да что же... «То смерть моя». – «Позвольте
мне, Государыня...» – «То смерть. Подите
спать". Она немым солдатам поклонилась.
«Имеете простить вы оного скворца».
1740. СПб./ 12.Х.1981
* * *
Ирине Одоевцевой
И примостившись к замшевому уху,
ей – сквозь разомкнутые воды
и кровли кукольных столиц, ей – сквозь
обжитые могилы, сквозь одурь
безучастнейших духов – кричу опять:
– Какой аллеей прокрались вы на
камелёк? «Как вы сказали?.. Я не слышу.
А Жорж! Он там такой длиннющий, как
кабинетные часы –
гор-х-х-раздо выше всякой двери и
доброй челяди Христа».
21.VIII.1984. Париж
* * *
Одиночества улички шаткие, я в обнимку
с собой куролешу по палубам вашим. Одиночества
людные парки, где изъян не сокрыть, как на
сбыте илотов, порицаю ваш ветер прелый,
наст кленовый, хрустящий фалангами, и
скамьи перекрашенный остов. Под глазами
гуляет осколком одиночества радуга
ломкая. На плече каменеющий воздух,
и снедаемый заживо вечер одиночества
застится встречей.
10.Х.1985. Париж
ПАМЯТИ ГАЛИ
Белый-белый синий ветер
Мне седую душу метит,
Что Алкею. Впереди
Только звёздный пепел светел
Горсткой зыбкой лихолетий,
Уголёчком той мечты,
Что и нас из пасти света
Ластой вычерпают сны.
Взор икон ещё по-детски
Указует дверь, где ты,
Руки склеив на груди,
Уплываешь в занавески,
В синий-синий белый ветер –
Светлячком иной поры.
23.II.1994. Париж
ВИВАЛЬДИ, или УДОВОЛЬСТВИЕ
Утро. В парижской мансарде, грешный,
я брился, слушая бодрый концерт « Il piacere ».
За тонкой стенкой пружины заскрипели почти
что в такт, и к финалу второго аллегро
соседка взвыла звероподобно и
возмычал сосед.
И вспомнила душа, как в опере
отшедшей задёргивались занавески лож, как
сыпались потом из них в партер
плебейский куплеты и весомые плевки, как из
каналов шёлковых, зловонных вылавливали
по утрам младенцев вздутые тельца
крюками.
Теперь он спит, тщедушнейший
астматик, в промозгло чуждой Вене
на нищем кладбище больничном. Так
вой, сосед, вопи, соседка, на карнавале
Рыжего Аббата : под клавесин
тоски, под флейту ласки
мы выплываем
в зимнюю лагуну
послушать посторгазменное
ларго.
Кому-то скверно, кому-то славно, но
всё как должно, да, всё как надо у водопада
блаженств барочных – во всех отыгранных,
отлюбленных, во всех
нанизанных мирах.
9.II.1998. Париж
НА СМЕРТЬ А.СОБЧАКА
На смерть, на жизнь – внезапны
строчки и непоправимы, как жизнь
и смерть для океана неизменно
мёртвых и острова негаданно живых.
Глава «А.А.» сегодня дописалась и
в оглавление легла: фуршеты, оперы
и ладан панихидный, да на парижской
площади Согласья спор об останках
бедного царя...
От эха преисподней так
гулки коридоры власти, и ненависть
столичного жлобья в них шаркает,
скользя казённым лаком...
Великий князь,
владыка Иоанн, Л.Б. в печали отвлечённой
и Город в толстых стёклах лимузина
под вой положенных сирен: слова и лица,
тосты и деянья, поступки и слова, и
запах душ за тенью взглядов, – и реки
бурной полулжи впадают в море чистой
полуправды.
А в полной книжке записной,
напротив мэрских факсов, ещё помечено:
«У Путина включён всегда».
20.II.2000. Богемия
ПОХОДКА
Есть походка «полагаю», вот
походка «ни за что». Здесь выводит
«сам не знаю», там виляет «всё равно».
Тот вразвалку: «да пошли вы!» Этот
чешет: «вот и мы!» На пуантах –
«даже очень», равнобедренно – «ни-ни».
Семенит лакей усталый, поступь-
сказка у самца. Хошь-не хошь, но
кто-то всучит ту, с которой па
за па вальсик жизни отчубучим
и отшпарим пляски смерти
в постановке Петипа.
26.III.2001. Богемия
* * *
Опрокинем стопку-радость, подливаем
водку-ложь. Обжигаемся проклятьем,
отрыгаем, как любовь. Упиваемся
за младость, за дорожку на погост.
Поминаем наших насмерть. Горько-
сладкой молодых отвеличав, улещаем
разведённых от разбухшей всей души.
Поднимаем за безмерность, за паденье и
полёт, за царя и за Россию – без России,
без царя, что пропила всё на свете,
кроме света самого. Опрокинем
рюмку-память и пригубим водку-боль.
Вот и скатертью дорога, и ямщик
уж с облучка разутробное горланит,
и опять из-за плеча то ли ангел
подливает, то ль уж демон подаёт
панибратски водку рая, что слезы
набрякшей чище, как тогда, как на
Фонтанке, где тот чижик, где тот
пыжик пил не с нами водку-жизнь.
20.XII.2001. Богемия
* * *
Мы ворвёмся в седые дожди
под незрячее веко простора,
где мы всегда совсем одни и
никогда не одиноки.
С необитаемых высот
сойдут бескровные закаты,
расставив нам тенета тьмы
рукой врага, заботой брата;
как ветошь нежных поминаний,
сгорят бесценные холсты
и книги пахнуть перестанут.
И будешь гол и нем, как червь,
и будут сны твои пернаты
за той кромешной чернотой,
где серебрится всякий лист,
где молнии мгновенна брешь
в страну ликующего света.
28.IV.1999. Богемия
ОСТАНОВКА
Я съел огромный бутерброд,
и он упал мне камнем в брюхо.
Мы всё считаем наперёд,
и жаль – никто не даст нам в ухо.
Опять, срывая тюль туманов,
ноябрь стелет путь в Париж,
и с полумузой, полупьяной,
ты снова нехотя шалишь.
Опять – от бога и до бога –
пустуют сирые миры,
и куклы любят кукловода
за дрожь блефующей руки.
Толпится съёженный народ
под колким ветром мирозданья.
Я съел астральный бутерброд
цыплячьих снов, надежд и знанья.
29.XI.2000. Пльзень
* * *
Так настойчиво молодость длится:
Осень машет чужим кораблям,
И в глазах поднимаются птицы
В путь, отверстый земным облакам.
Не игралось нам в старые игры,
И сегодня по мёртвым лугам
Не пасём нарисованных тигров.
На юру вечереющем ветер
Пробегает берёзовый храм.
Мы – земли обесславленной дети.
Наши мамы давно не стареют,
Наше море прильнуло к стопам.
Распахнулись кристальные двери,
Из весны улыбаются нам
Все бесценные наши потери.
И блестит наша сказка, как море,
В той дали, где приснились мы вам,
Где изжили заветное горе:
Осень машет чужим кораблям.
24.IX.2001. Богемия
|
