СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Григорий Зиновьевич Беседовский
С Григорием Зиновьевичем Беседовским я познакомился во второй половине 50-х годов: когда точно, – уже не помню. Познакомился случайно у одних наших общих знакомых. (Друзья знакомить не хотели – «втянет тебя в какую-нибудь грязную историю!») А я – познакомившись, уцепился: все же первый избравший свободу, и какой первый – первый секретарь советского посольства в Париже! Такие на земле не валяются.
В 1928 году это было событием, но в те «баснословные года» политикой я интересовался мало и запомнил только понаслышке. Через несколько дней после бегства он получил вызов с требованием немедленно вернуться в Москву. Его ответ был ярок и точен: в телеграмме по-русски, но французскими буквами стояло: «А не пошли бы вы к …». Сбежал же он в отсутствие посла, заметив, что за ним следят: приехала какая-то комиссия во главе с директором советского банка Ройземаном. Перепрыгнув через стену посольства, Беседовский (с 25 тысячами долларов в кармане) сразу же отправился в находящийся неподалеку полицейский комиссариат, где сказал, что намерен просить политического убежища.
Получив его, он открыл автомобильный гараж, но довольно скоро прогорел, и гараж пришлось закрыть. В 1930 году он написал полуавтобиографическую, полуидеологическую книгу «На путях к Термидору» (то есть – к падению советской коммунистической диктатуры), в своей исторической части соответствовавшую действительности. Одновременно он начал издавать журнал «Борьба», в котором сотрудничал (ставший впоследствии моим другом) С.М.Рафальский. Сколько номеров журнал выдержал, – не знаю, но, кажется, не много.
Когда я с ним познакомился, это был уже совершенно другой человек. Ему было под шестьдесят. Блестящий рассказчик, гениальный выдумщик, отлично знавший несколько иностранных языков (перед Парижем он был первым секретарем советского посольства в Риме, а перед этим – в Токио), он уже выпустил несколько «сенсационных» фальшивок. Расскажу об одной из них.
Однажды у моего знакомого писателя В.П.Крымова (издававшего в России известный журнал «Столица и усадьба») меня познакомили с полковником французского генерального штаба Б. Узнав, что я русский журналист, Б. спросил меня, читал ли я «Воспоминания полковника Калинова». Он объяснил мне, что в них изложена военная доктрина маршала Булганина, которая сейчас изучается в генеральном штабе. Мне пришлось полковника разочаровать: «Воспоминания» писались у меня на квартире под коктейль из коньяка и молока «Глория» (отличнейшая вещь!) и даже в мою честь Калинов был «крещен» Кириллом. Смущение полковника описывать не буду: его нетрудно вообразить.
Перед «Калиновым» вышли «Записки капитана Крылова», в которых рассказывалось об установлении дипломатических отношений между Россией и Соединенными Штатами (кажется, при Екатерине II), якобы ознаменовавшихся тем, что в какой-то момент русскому послу удалось украсть у американского министра иностранных дел золотые часы.
За «Калиновым» последовали «Записные книжки» племянника Сталина (убитого во Вторую мировую войну), тоже сфабрикованные Беседовским.
Я уже сказал: в фантазиях и в искусстве рассказа это был настоящий гений. Приведу несколько «свидетельских показаний», особенно мне запомнившихся.
Как-то раз Беседовский сидел у меня, когда мне позвонила широко известная в тогдашних эмигрантских кругах вдова бывшего французского министра флота Вера Николаевна Дюмениль (русская по происхождению). Все тогдашние эмигрантские балы происходили под ее «высоким» покровительством. «Приходите ко мне часам к четырем, у меня прием: сегодня мне исполнилось восемнадцать лет!» – сказала она. Я ответил, что у меня сидит Беседовский. «Так приводите и его».
Хорошо сказать, «приводите»: у адмиральши прием, значит, будут дипломатический корпус и ее великосветские друзья – виконты, графы, князья. А у меня Беседовский в каком-то бирюзово-голубом костюме и в оранжевом пуловере с большим вырезом прямо на голое тело. Я передал ему приглашение, совершенно уверенный, что он откажется, а он – «Ну так пойдем!» – пошли.
В.Н. жила еще в своей старой министерской квартире на улице Фонтенуа, в одном из фешенебельных кварталов Парижа. Дверь открыл (приглашенный по этому случаю) ливрейный лакей. Увидав моего спутника, он в замешательстве что-то пробормотал и моментально исчез. Мы же очутились в пространной передней. Там стоял стол, на нем подписанные портреты высоких особ, с которыми адмиральской чете приходилось встречаться (Николая II, Абдул Гамида, Черчилля, Клемансо, де Голля и т. п.). Из приемной открывалась соединенная арками анфилада из трех комнат, в последней из которых виднелся стол с большой серебряной вазой на нем. Растерявшись, я даже не заметил, как около нас очутилась адмиральша и, не обращая внимания на костюм моего приятеля, указав рукой на стол с вазой, скомандовала: «Кирилл, пройдите с вашим другом туда и приготовьте крюшон, все, что надо, найдете за скатертью стола».
Мы пошли. В комнатах уже находилось человек двадцать приглашенных. Некоторых из них я уже знал. При виде Беседовского они пришли в некоторое замешательство. Несколько человек деликатно отвернулись.
Когда крюшон был готов (три бутылки шампанского на бутылку коньяка и полагающиеся фрукты), В.Н. пригласила всех к столу, мы разлили крюшон по стаканам и начались поздравительные тосты. Дошла очередь и до Беседовского. Он поднял стакан и начал говорить на безукоризненном французском языке, коснулся какого-то подобного приема в итальянском посольстве, затем какого-то инцидента в Токио, и буквально через две минуты произошло настоящее преображение. Был только «Monsieur l'ambassadeur», были только восхищенно-одобрительные кивки, было только – лишь бы он не перестал говорить. Оказалось, что со многими приглашенными он уже встречался, – с одними в Риме, с другими в Токио, с третьими еще в Москве. Так продолжалось минут тридцать. Когда он останавливался, провозглашались другие тосты, но тут же моего героя забрасывали вопросами. Он отвечал на них, «припоминая» какую-нибудь очередную невероятную историю. Так продолжалось почти до вечера. Рассказал, конечно, и очередной (и, как всегда, гениальный) вариант своего бегства из посольства: оказалось, что ему пришлось перелезать обратно, чтобы забрать оставшегося там любимого пса Евлогия (названного так в честь известного в русской эмиграции митрополита).
Когда же пришло время расходиться, адмиральша попросила «посла» и меня остаться на ужин в компании ее верных друзей – виконта и виконтессы де Мапан.
Припоминается и другой случай, о нем в свое время была даже заметка в местных газетах. Не помышляя в то время ни о каком журнализме, я ее, к сожалению, не сохранил, а было бы любопытно перечесть. Дело происходило в 1943 г., когда Франция была оккупирована немцами. Беседовский в то время жил в Ландах, где-то между Бордо и Байонной, под фамилией какого-то протестантского пастора. У него был небольшой отряд из «сопротивленцев», которые, кроме своей обычной деятельности, по ночам совершали набеги на немецкие обозы. Само собой, в одну из таких экспедиций они были пойманы и посажены в лагерь, где в ожидании более серьезной кары Беседовский успел «крестить» двух евреев, сфабриковав им соответствующие свидетельства. Дело пахло жареным, но на их счастье случился лесной пожар. Как лесной инженер, Беседовский представился начальству и пообещал пожар затушить. Ему дали наряд из лагерников, он отправился на место бедствия, где сразу же велел рыть канавы. (Лесные пожары тушатся соответственно вырытыми канавами, которые мешают огню перебрасываться.) Но канавы были вырыты так, что огонь ринулся на местную комендатуру, и пока ее персонал спасался, спасся и сам Беседовский, да так, что его уже не смогли найти.
Последняя из вспомнившихся мне «гениальных идей» относится лично ко мне. Однажды после месячного отсутствия он пришел ко мне сияющий, но почему-то сильно хромая и с палкой. Он объявил, что у него от наших «аперитивов» начался детский паралич и врачи велели хоть через силу, но ходить 5-6 км в день. Он рассказал мне, что у одного только что скончавшегося советского беженца полиция обнаружила внушительный архив, и он, пользуясь своими прежними связями в министерстве иностранных дел ФРГ, получил разрешение этот архив просмотреть. Уже совершенно не помню, почему, как и в каком виде он обнаружил там «написанные по-русски каким-то чиновником советского посольства в Пекине» воспоминания о детстве и юности Мао Цзэдуна и Лю Шаоци (бывшего президента Китая).
Беседовский сказал, что теперь он «привел записки в порядок» и хочет перевести их на французский язык и издать. Меня он попросил их прочесть и написать к ним предисловие, предложив довольно приличный гонорар: «Понимаете, мне нужно, чтобы это сделал профессиональный журналист». Он дал мне фотокопию рукописи, и я ее прочел. Это был увлекательнейший рассказ о двух неразлучных в детстве друзьях, Мао и Лю, настоящих двух ангелочках! Как из них вышли кровавые чудовища, – было скрыто «мраком неизвестности». Имелся даже пикантный инцидент с Лю: лет в 20-25, по какому-то случаю, он попал в Москву, где приударил за небезызвестной Ларисой Рейснер, к которой был неравнодушен даже сам «отец народов», и за эту свою оплошность просидел около двух недель в камере ЧК!
Совершенно ясно, что «ни при какой погоде» к такой книге написать предисловия я не мог без риска немедленно быть выгнанным С.Водовым (тогдашним редактором) из «Русской мысли», о чем я и сказал Беседовскому. Не моргнув глазом, он со мной согласился (как будто, давая рукопись, не понимал!), а я рекомендовал его одному моему знакомому, французскому журналисту, и дело было улажено ко всеобщему удовлетворению.
Последний раз я видел Беседовского в октябре 1962 г., во время «ракетного кризиса» Хрущев – Кеннеди, когда некоторые учреждения собирались эвакуироваться из Парижа, а всегда осторожный «Ле Монд» опубликовал передовую статью под заголовком «Накануне войны?» (или что-то вроде). Он пришел после обеда, продолжая сильно хромать, и мой первый вопрос был – «Значит, война?». Беседовский рассмеялся: «Какая война? Никакой войны не будет. Наши воевать не могут, и Хрущев это отлично знает. Это «советологи» бьют тревогу, потому что в советской политике понимают столько же, сколько некоторые животные в апельсинах. Хрущев сдастся, сохранив лицо, о чем и идут переговоры».
Как известно, так оно и было. Но этот эпизод открыл мне глаза на Беседовского, объяснил его «смелое» поведение. Отсутствие страха быть похищенным или убитым чекистами. В сущности, его фальшивки ни с какой стороны Москве не мешали, лишь путая карты западных столиц, и в каком-то отношении были Кремлю даже выгодны. Поэтому я и не исключаю возможности, что между ним и советским посольством было заключено некое «джентльменское соглашение».
А как он писал свои книги, я узнал от него в нашу последнюю встречу. У него было что-то вроде картотеки с именами всех известных советских и иностранных руководителей. Скажем, там было записано, к примеру, что Сталин находился такого-то числа в таком-то городе, где произнес речь, тогда как Молотов в другом городе встретился с английским или французским министром. И это было действительно так, а что они говорили, придумывал уже сам Беседовский. Так однажды он предложил мне открыть с ним вместе агентство печати. Я изумился: «А где же мы будем доставать новости?» – «За новостями дело не станет: их будет больше, чем надо!» Я, конечно, отказался, но он и не настаивал.
В заключение хочу сказать несколько слов о душевно-человеческой стороне этого воистину гениального авантюриста и фантазера. Он был небольшого роста, крепко сложенным человеком с привлекательным, даже красивым лицом. Когда я с ним познакомился, у него была приятельница, миловидная француженка. Потом француженка куда-то исчезла. Говорили, что она ушла к одному весьма известному в те годы человеку. И вот, как-то, в последний год нашего знакомства, когда Беседовский был уже болен, я вдруг снова встретил у него ту француженку. Он мне рассказал, что богатый покровитель ее бросил и она очутилась на улице. Как это вышло, – уж не помню, но Беседовский великодушно предложил ей жить у него, дал ей комнату в своей квартире, прося ее ходить за покупками и убирать квартиру.
И вот сейчас, вглядываясь в него через столько лет, «сквозь смерть», когда отступают на задний план все приключения и авантюры, я понял в нем то настоящее, что зачастую при жизни он сам так тщательно скрывал: его душевную суть. Поэтому я никогда не помяну лихом мои встречи и общения с Григорием Зиновьевичем Беседовским: в них было много настоящей человечности.
|
